На аэродроме Далянь бежали к взлетной полосе экипажи поднятого по тревоге полка «Ил-28» — первого боеготового во всех ВВС НOAK; глубоко в тылу войск ООН лихорадочно стучал ключом радист, известный нескольким десяткам советских офицеров как «Первый четырехпалый»; на аэродроме Поханг спешно заправляли топливом скоростные авиаразведчики «F2H-2H Бэньши» Корпуса морской пехоты США, выглядевшие совершенно так же, как выглядят «F2H-2B», способные нести атомные заряды под правым крылом… Это было испытание нервов. Как в штыковом бою, когда люди бегут друг на друга, заранее выбирая — кого. В такой момент, кто первый сочтет себя уже проигравшим, представит себя пробитым вражеским штыком — тот и…

Подошедшая на десяток миль «Москва» развернула на противника башни, и точно так же поступили оба «26-бис», выстроившиеся за ней в короткий кильватер. Дивизион эсминцев 95-го ОС лег на параллельный курс, но крейсера американцев продолжали неторопливо вести огонь по окутавшемуся дымом пожаров городку, двигаясь короткими галсами в узости между песчаными банками. Можно было только представить, как было страшно людям на их мостиках… Два «Флетчера» и три «Гиринга» просчитывали торпедные треугольники, упирающиеся своими вершинами в курсы советских кораблей; тем же самым, но «с противоположным знаком», если так можно выразиться, занимались советские «Встречный», «Верткий», «Вспыльчивый» и «Видный». Москаленко мог приказать дать залп прогревающими зарядами — выжечь орудийную смазку в стволах, но и вспышки холостого выстрела хватило бы, чтобы у кого-то могли не выдержать нервы.

Минуты шли медленно и болезненно, пока «Москва» сокращала дистанцию до такой, когда решающим фактором первых минут возможного боя, до подхода выпущенных торпед, могли стать уже не ее 305-миллиметровые пушки, как было бы на 120—140 кабельтовых, а 180-миллиметровки «Калинина» и «Лазаря Кагановича» — по 9 орудий на каждом. В воздух с развернувшихся за горизонтом авианосцев уже поднялись прикрываемые «Пантерами» «Скайрейдеры», вооруженные бронебойными бомбами, но все могло решиться еще до того, как они доберутся до сцены возможного боя. Первого в разрастающейся, как лесной пожар, цепи схваток за право владеть Дальним Востоком, а за ним — и всем миром. Схваток уже прямых, без посредников в лице Китая и обеих Корей, но с ними вместе, да и со всеми остальными тоже. В стороне от такого пожара не остался бы никто.

Именно это остановило готовые сорваться команды. Так и не развернув орудийные башни в сторону советских кораблей, так и не увеличив хода, два американских крейсера прекратили стрельбу, развернулись и неторопливо двинулись прочь. Пилоты кружащихся в 30 тысячах футов над ними «Сейбров» и подошедших палубных машин, обмирая от напряжения, провожали разошедшиеся с ними контркурсами советские корабли выжидающими взглядами. 1944-й был хорошим уроком: со Сталиным, с русскими нельзя было играть в игры слишком резко — они могли не понять тонкостей.

Долгое время этот эпизод оставался неизвестным, заслоненный последующими событиями. Но похоже, что случившееся было как раз тем моментом, когда мир впервые после 1951 года встал на грань прямого военного столкновения между Советским Союзом и США. Сбиваемые над Курилами и Балтикой «Сверхкрепости», «Нептуны» и «МиГи» — это было другое. В небе, кто сильнее в данную секунду, тот и прав, а дипломаты будут разбираться позже, и то не всегда. Но международное морское право гораздо старше, и оно определяет слишком многое, чтобы потом удалось отделаться извинениями либо встречными обвинениями. То, что выстрелы «Москвы» так и не прозвучали, сыграло немалую роль в том, что мир, каким мы его знаем, не рухнул в пропасть в этот ничем не отличавшийся от других день.

Словосочетание «едва не…» было повторено в «Правде» более десяти раз. И в других газетах, по всему миру — еще сотни раз. «Almost», «Nearly», «Beinahe», «Bijna», «Nassten»…

Потом человечество забыло и об этом тоже.

Узел 7.2

4 марта 1953 года, середина дня

Разведгруппа старшего капитана КНА Пака Хен Ю изготовилась к выдвижению из заглаженного ветром канонира минут через десять после того, как из пределов видимости исчез последний американский солдат. Начиная с 8 часов утра на стрельбище сменились три взвода, упражнявшихся с вызывающим почтение упорством. Старший капитан наблюдал за ними, лежа на земле и держа на вытянутой руке зеркальце, чуть высунутое за край бруствера. Видно было плохо, но и этого хватало: огневой рубеж располагался почти в 600 метрах от их убежища, и хотя огонь велся в другом направлении, это было даже чересчур близко. Лежа почти без движения, не имея никакой защиты от пробирающегося снизу холода, кроме пары плащ-палаток, разведчики замерзли так, что будь их меньше и будь сейчас ночь, они бы, наверное, уже начали погибать от холода. Даже при не слишком отличающейся от нуля температуре для этого иногда хватает нескольких часов — но вместе они все-таки хоть как-то согревали друг друга.

— Ну что?.. — спросил старшего капитана его заместитель в звании просто капитана, пристроившийся рядом с час назад и занимающийся тем же самым. — Ушли вроде, а?

— Да, похоже. Заметил, что эти стреляли почти вдвое меньше по времени? Не 40 и 50 минут, а 22—23. А потом быстро ушли, даже убежали. Всем взводом, и не проверив мишени, как два первых взвода.

Заместитель командира не ответил, поскольку если бы вопрос не был обращен к самому себе, он мог быть расценен как попытка обидеть. В разведке капитан воевал с тринадцатилетнего возраста, и чем воюет разведчик, знал не хуже самого Ю. «Солдат всегда должен думать. Солдат умом должен воевать», — говорила подходящая к случаю цитата из великой книги «Страх и Бесстрашие», вышедшей год назад и распространяемой среди китайских добровольцев и тех корейцев, которые умели читать по-китайски. Книгу заучивали наизусть — настолько она была точна и полезна всем до единого бойцам, от рядового до старшего офицера. «Тяжело в учении, легко в бою», «рассчитай и бей» — многие роты принимали подобные выражения в качестве девизов, настолько они подходили к тому, что требовала от них война.

— Десять минут, — произнес старший капитан. — Ребята готовы?

Он даже не обернулся посмотреть, поскольку знал, что приказ, отданный им в тот момент, когда американцы прекратили огонь, выполнен. Шея затекла, холод заставлял тело кричать, но Ю продолжал лежать, только иногда мягко поворачивая зеркальце из стороны в сторону. Солнце находилось с той стороны, куда были обращены его ноги, поэтому предательского взблеска можно было не опасаться.

— Еще минуту, — предупредил он, опустил ноющую, промерзшую как палка руку и покосился на капитана, взглядом показав ему, что делать. Собраться самому было недолго: откатиться в сторону, дав разведчикам убрать плащ-палатку, похрустеть суставами, осторожно покрутить шеей — как положено, сначала вперед-назад и в стороны, и только потом кругом в одну сторону, и в другую. Сочтя себя готовым, командир разведгруппы специального назначения подобрал из заботливо выкопанной в снегу ниши автомат, сел на корточки и, с трудом сдержав стон боли, тщательно пристроил его за спиной. Снова пододвинувшись к своему заместителю, он перевернулся на спину и, выудив из внутреннего кармана уже упрятанное туда зеркальце, взглянул в него напоследок. Вокруг стояла полная тишина, только где-то вдали чуть гуще обычного бухало разрывами и сухо постукивало выстрелами. «Нервничают», — сказал он сам себе, и тут же всем остальным, вслух:

— За мной…

Плавным движением выбравшись за невысокий снежный холмик, он, не торопясь, побежал. Не оборачиваясь, старший капитан чувствовал, как один за другим разведчики последовали его примеру, на ходу выстраиваясь в ровную цепочку, как гусеница текущую через заснеженное поле. Сзади кто-то тихонько вскрикнул, не сдержавшись. Бежать было больно — отчаянно, до судорог. Именно поэтому слышался позорный для разведчиков топот. Лишь метров через полтораста мышцы чуть согрелись, притупив остроту боли, и движение стало более бесшумным. Еще через триста метров Ю решился чуть увеличить темп.